Прости меня, брат...

Виктор Сухоруков: "Спешите делать добро. Близким и дальним".

На третьей фразе Виктор спросил: "Вам сколько лет? Выходит, я почти на девять годков старше? Может, давай на ты, а?" Приличия ради я поколебался секунду и согласился: к чему протокольные формальности, если после первого балабановского "Брата" и его сиквела Виктор Сухоруков, прима питерского Театра комедии, стал для всей России почти родным человеком, братом два? А кто же брату выкает?
- Скажи, брат...

- Да, брат?
-- А правда, что в Америке все уроды?
-- Не надо к словам цепляться. Про уродов не я, Витя Сухоруков, сказал, а он, Витя Багров, брат Данилы. То кино, а это жизнь. Мне Америка понравилась, она хорошо приняла меня. И суточные на съемках "Брата-2" платили приличные -- пятьсот долларов за месяц.
-- Хватило?
- Не то слово! Я человек неприхотливый, готовить умею и люблю. Нам с Сережей Бодровым сняли в Чикаго квартиру, там после съемок я и борщ варил, и котлеты жарил, и салаты разные резал.
А что до уродов, то они везде есть. Но я не хочу об этом говорить, иначе запахнет политкорректностью или некорректностью. Приятнее думать, что случаи, когда в Америке у меня деньги клянчили или ограбить пытались, лишь исключения из правил. С большим удовольствием вспоминаю, как в день рождения мороженое ел. Захотелось сделать себе подарок, а по-английски я ни бельмеса, вот и отправился в супермаркет, сунул нос в холодильник и стал этикетки изучать, общий корень в словах искать. Ага, понял: айс крим! Нашел кафе, которое так и называлось Ice cream, и купил большое мороженое в сахарной трубочке -- дорогое, зараза, целых три доллара, зато вкусное.
Еще мне понравилось, что американцы все время тебе говорят: "Экскьюз ми". Вроде как "Извините меня". Хотя, казалось бы, и извиняться не за что. Но у них это "экскьюз ми" как запятая в нашем предложении...
Но что-то я увлекся рассказом про Америку. Может, ты еще о чем-нибудь спросить хочешь?
- О твоих отношениях с Бодровым-младшим.
- Мы с ним сдружились на втором "Брате" по-настоящему. Каждый вечер собирались за столом: ужинали, потом Сергей брал большую коробку с пивом, я -- апельсиновый сок, и мы отдыхали. Разговаривали подолгу -- до трех часов ночи, а то и до утра.
Сергей деликатный, воспитанный, умеющий слушать человек. Я ведь болтун, говорун, суечусь порой излишне, импульсивным бываю, а Бодров вел себя сдержанно, даже мудро. На съемочной площадке я со многими талантливыми людьми встречался и общался, но почти ни с кем не подружился, а вот с Серегой сошелся. Как с братом.
-- А настоящих братьев у тебя нет? Родных, не киношных?
-- Был... Это грустная история. Хочешь послушать? ...Мы с Сашкой разные, как небо и земля, и во взглядах на жизнь разошлись, когда мне исполнилось восемнадцать, а ему четырнадцать. Он сказал: "Ты -- сам по себе, а я -- сам". Я лишь ответил: "Пожалеешь об этом". Меня призвали на два года в армию, потом была учеба в институте, и -- все, птичка вылетела из гнезда, я навсегда уехал из Орехово-Зуево, а брат остался там, с родителями и сестрой. Сашка стал военным, служил в Венгрии, рано ушел в отставку, вернулся на родину. Жил трудно, но меня не было рядом. Вся тяжесть тех лет легла на Галю, на сестру. Забегая вперед, скажу, что сейчас я отдаю ей долги -- и морально отдаю, и материально. Я ее очень люблю, она мой идеал женщины. Может, я потому и холостякую до сих пор, что не встретил такую...
Но о брате продолжу. Саша умер в тридцать восемь лет, и я -- сейчас скажу страшное -- не приехал его хоронить, прикрываясь тем, что занят. Занят я не был, но не поехал, чтобы не плакать над гробом, а заплакать мог, поскольку все годы, что мы прожили порознь, продолжал считать его братом. Отдалившимся, но братом. Я боялся, что меня увидят рыдающим над могилой. Кого мне винить, что не наладил контакт, не вернул брата? Мы не общались много лет, но, уверен, Саша следил за моими успехами и неудачами. За одно благодарю Господа: он подарил нам встречу. В 92-м году я приезжал в Орехово-Зуево с фильмом "Комедия строгого режима". На тот творческий вечер собрался городской бомонд и все мои друзья-товарищи. А Сашка бродил по квартире (он тогда уже жил с Галей -- разведенный, брошенный, пьющий, безработный) и словно ждал от меня чего-то. Я спросил: "На кино-то пойдешь?" Он вдруг вздрогнул телом и пробубнил под нос: "Пойду..."
После фильма я пришел домой, Галя накрыла стол, а Сашка все ходил кругами, он даже стеснялся сесть с нами, и я понимал, что его неловкость идет и от жизни, прожитой в разладе со мной, но мы оба не знали, что сказать, что сделать. Я только вопрос задал: "Ну как тебе кино?" Он ответил: "Хорошо. Ты молодец". Это был наш последний разговор. Потом он умер -- прободение язвы... Мы никогда не ссорились, не дрались, но каждый жил сам по себе, как чужие. Казалось, только и есть общего, что кровь... Это мой грех, моя драма. Наверное, и на тот свет уйду с этим камнем...
Я предупреждал тебя, что история грустная...
- В жизни, если разобраться, вообще веселого не так уж много, брат...
-- Тоже правда. Мама моя сгорела от рака, а папа -- от тоски. После маминого ухода у него ноги отнялись, и папа семь лет, как Илья Муромец на печи, просидел в своей комнате, а потом отдал Богу душу. Врачи так и сказали: "От тоски помер".
Отец с матерью не успели увидеть моих успехов в театре и кино. Маме казалось, что я рвусь на чужую территорию, хочу не свое место в жизни занять. Она часто повторяла: "Никому мы, фабричные, там, наверху, не нужны. Не лезь, Витька". Но от судьбы не уйдешь, и я воровал у матери пятьдесят копеек, за что был неоднократно ею бит с руганью и матом, однако упорно садился в пригородный поезд и ехал в Москву в поисках радости.
-- Нашел?
-- Как же не нашел? Я счастливый человек, мне очень нравится то, чем занимаюсь сегодня. Запомни, Сухорукову даром ничего не досталось. Вечерняя школа, армия... Я долго догонял свой поезд и даже физически чувствовал себя так, словно много лет не пешком шел, а бегом бежал. Иногда дыхания не хватало, падал на обочине, а остальные продолжали идти, обгоняли меня, обгоняли... Кто-то пытался помочь, поддержать, но я отталкивал руку. Не ангел я, а человек сложный, спорный... Может, не надо об этом говорить, а то еще решат, что жалуюсь или -- того хуже -- выпендриваюсь, цену набиваю, имидж привлекательный создаю. Но я искренен и, хотя на многие вопросы не знаю ответов, пытаюсь не врать. Конечно, профессия накладывает отпечаток, однако и в ней можно сохранять лицо. Обо мне еще на вступительных экзаменах сказали: "Он или ненормальный, или гениальный". Знаешь, сколько раз потом я слышал о себе что-то похожее?
-- И какой же ты -- ненормальный или гениальный?

-- И то, и другое... Послушаешь еще одну историю? В прошлом году мне в Питере вручали премию как лучшему артисту. Дали такую бабу с крыльями типа Ники по результатам опроса горожан. Люди решают, кто, по их мнению, добился наибольших успехов. Я вышел на сцену и поблагодарил Петербург, сказал, что горжусь премией города, которому отдал двадцать пять лет жизни, хотя в детстве и не мечтал, что смогу побывать в нем. В Орехово-Зуево мы жили в казарме (так назывался дом, построенный Саввой Морозовым для фабричных людей), и однажды мне приснился сон, будто прихожу я к казарме, а ее нет. Только старуха сидит и говорит: "Какая казарма, милый? Ты глаза-то открой, в Ленинграде ты!" А я в нем даже на экскурсии никогда не был! Зато теперь, представь, прожил там четверть века и стал актером года! Конечно, я готовился к церемонии -- речь написал и смокинг надел.
- Купил аль в прокат взял?
-- Купи-и-ил! От Пьера Кардена. Мне хозяин модного магазина со скидкой продал. За полцены. Я в этом смокинге и премию как лучший актер Эстонии 97-го года получал. Все ж таки в Европу ехал Витя Сухоруков, в Таллин... Тьфу, лицемеры, снобы!
- Чего это ты плюешься?
-- Да у них в гостиницах до сих пор холодильник "Саратов" стоит и телевизор "Рекорд". Европа называется!
-- А премию тебе за Ленина, наверное, дали?
-- За него. Фильм такой был -- "Все мои Ленины". Очень хочу, чтобы его по российскому телевидению показали. Сейчас "Брата-2" обвиняют и в шовинизме, и в фашизме, и в политической некорректности. Надо бы этим критикам "Лениных" посмотреть. Сколько мне идеологически бороться на съемках картины пришлось -- словами не передать. Режиссер и вся группа откровенно издевались над Лениным. Он у них и в подворотнях писает, и матом ругается, и в Крупскую чернильницей кидается, и Инессу Арманд трахает, и на заседании ЦК кричит: "Не узнали меня, бляди?"
-- Так ты за это премию получил?
-- Я создал мощный образ! В финале фильма звучат слова, что Лениных было несколько: один придумал план ГОЭЛРО, второй развязал красный террор, третий боролся с попами и с церковью. Как это могло уживаться в голове одного человека? Оказывается, могло. Это я возвращаюсь к твоему вопросу о ненормальном и гениальном...
В свое время журналисты навалились на меня, требуя подробных рассказов о былых пьянках. А я и не скрывал, что раньше случались кризисы, депрессии, провалы в биографии, даже "пьяные" годы. Более того, сознательно все вашему брату расписывал, чтобы сегодня никто не мог сказать: "Ой-ой-ой, вылез на экран, красуется там, пьянь подворотная! Небось, постесняется признаться, как в чужих обносках и башмаках ходил!"
-- Ходил?

-- Всяко было... Чтобы в спину не тыкали, я первым рассказал всю правду о себе. Пусть те, кому интересно, знают, каким был Сухоруков и через что прошел. Но ведь прошел, правда? Чем дольше живешь, тем чаще говоришь "было" и реже "будет". Однако в прошлом остается не только хорошее. За спиной моей и ямы, и болота, и помойки. В большом количестве. Я не увяз в них, и это главное.
-- Полагаешь, пройденные препятствия гарантируют от того, что ты не споткнешься на новых?
-- А это уже не имеет значения. Я получил от жизни больше, чем должен был, больше, чем мечтал. Сегодня я живу на премию Бога, на подарок судьбы. Я хотел стать артистом, работать в хорошем театре, сниматься у приличных режиссеров. Все это осуществилось. Другое дело, что удача улыбнулась мне поздновато, до тридцати девяти лет кино меня в упор не видело, даже презирало. Я тянул ручонку: "Возьмите хотя бы в массовку", -- и получал отлуп по полной: "Не нужен! Свободен!" Тогда я обиделся на кинематограф и сказал ему: "Ну и хрен с тобой, обойдусь!" Как только успокоился, перестал рваться, тут же пошли звонки из кино. В жизни много мистического...
-- Крепко веришь в судьбу?
-- Как не верить, если жизнь меня постоянно испытывает? Пять лет я отработал в питерском Театре комедии, а после ухода Петра Фоменко запил, закуролесил, и меня выгнали по статье. Но, наверное, я все же выдержал экзамен, мне сверху послабление вышло, и через двенадцать лет я вернулся в театр. Мне словно кто-то сказал: ложись, Витя, спать и ни о чем плохом не думай, завтра утром проснешься и начнешь другую жизнь. Так и случилось. Я возвратился в театр и отработал в нем еще пять лет. А сегодня? Знаешь, какие мысли посещают меня сегодня? Не только об уходе из Комедии, но и более серьезные, вплоть до прощания с Петербургом. Мысленно я уже собираю котомочку, собираю.
-- Белокаменная соблазняет?
-- Это все пока прожекты, окаянные думы. И, конечно, желания. Я ведь остался московских кровей человеком. Меня сюда тянет.
- Есть серьезные предложения?
-- Пока не слишком, хотя уже и пьесу специально для меня написать обещали, и бенефис к пятидесятилетию устроить. Но это слова. Надо ждать. Впрочем, я не тороплюсь. Помнишь, есенинское? "Я теперь скупее стал в желаньях". Дело еще и в аккуратности, появившейся с годами. Сегодня не могу оставить после себя грязь. Если есть у меня какие-то обязательства, их надо выполнить, а потом уже с места срываться. Питер и питерцы сделали мне слишком много хорошего, чтобы их обижать.
- Не расплатился, значит, по гамбургскому счету?
-- Есть еще должки, но их немного. В любом случае шлейф за собой не потяну. Я ведь совестливый, хороший, добрый, ласковый, нежный, не завистливый.
-- Кто бы сомневался.

-- Нет, ты не думай, у меня крыша от успехов не поехала. Я все про себя, лысого, ушастого хрена, помню и знаю.
-- Значит, понимаешь, что в следующем сезоне лысые и ушастые из моды могут выйти?
-- Конечно, это волна. Сейчас прилив, за ним -- отлив. Соображаю, не вчера родился. Вижу, несет меня к бережку, поэтому и местечко заранее присматриваю, чтобы камешков слишком больших там не было. Кости переломать не хочется, морду расквасить да задницу отбить.
Схлынет волна, и появятся новые герои, темы. А Витя Сухоруков где будет? Там же, где Изольда Извицкая, Николай Рыбников, Люся Овчинникова. Огромная армия замечательных актеров, великих талантов сгинула за горизонтом! И что же теперь делать мне -- не жить, не работать? Я слишком долго был зависим, начиная с водки и заканчивая долгами по счетам за квартиру и прочие коммунальные услуги. Сегодня я в порядке и больше не хочу попадать в кабалу -- даже от собственного успеха. Я ведь уже был там, за горизонтом, и знаю: и за бортом есть жизнь. И на помойке можно встретить счастливого человека. Нужно лишь ответить себе: то, что ты оказался за бортом, наказание, испытание или искупление?
А в Москву я обязательно вернусь. Если не в театре играть или в кино сниматься, то стареть и умирать. Но мне непременно нужна собственная норка. Я ведь котяра и не могу без уголка, где можно спрятаться, скрыться от всех и вся, и от хороших вестей, и от плохих.
Я обещал тебе о сестре дорассказать. Она -- тот человек, который обо мне позаботится и о котором я готов заботиться. И еще о десятилетнем племяннике Ванечке. У него отца нет -- умер два года назад. Ваня любит меня, а я его, мы с ним даже похожи.
Прошлым летом я решил сделать Гале и Ване подарок, купил путевку -- дорогую, взял, как Шукшин в "Печках-лавочках", отдельное купе и повез их к морю. Поселил в шикарном номере санатория Министерства обороны и дал себе слово, что в течение двенадцати дней сестра с племянником не услышат от меня "нет". Даже если за пять минут до обеда Ваня попросит чебурек или кило персиков, я куплю и скажу: "На! Ешь!" А если потом не захочет идти в столовую, я все равно скажу: "Ну и не ходи!" И еще спрошу: "А чего ты хочешь?" Попросил бы Ваня луну, и ее принес бы. С кремом и соусом... Где мы только за две недели не были -- и обезьян посмотрели, и в дельфинарий сходили, и город Сочи весь излазили. А обратно сестру с племянником я помчал на самолете Ил-86! Когда мы зашли в салон этого пузатого самолета, сестра сказала сыну: "Ваня, у тебя вся жизнь впереди, поэтому у иллюминатора сяду я". Сунула курносый нос в окошко, да так всю Землю на кончике носа и пронесла, и облака в зрачках застыли. Сестра плакала от счастья, а я был горд. Чувствовал себя, как мистер Твистер, бывший министр, мистер Твистер, миллионер!
Понимаешь, у них все в жизни было впервые: они никогда не ездили в поездах дальнего следования, не отдыхали на юге, не видели моря и не летали на самолете! Представляешь? А дельфинов и я впервые в Сочи увидел. Это и есть счастье. А ты говоришь...
-- Да я уже давно молчу, брат.
-- Верно. Это я говорю: спешите делать добро. Близким и дальним. Всем, кому можете. Банальности изрекает Витя Сухоруков? А вы попробуйте этим банальностям, за миллион лет до меня открытым, следовать. Вдруг получится. Я уже пробую.

Андрей ВАНДЕНКО